Неточные совпадения
Степан Аркадьич знал, что когда Каренин
начинал говорить о том, что
делают и думают они, те самые, которые не хотели принимать его проектов и были причиной всего зла
в России, что тогда уже близко было к концу; и потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился. Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
Теперь, когда он не мешал ей, она знала, что
делать, и, не глядя себе под ноги и с досадой спотыкаясь по высоким кочкам и попадая
в воду, но справляясь гибкими, сильными ногами,
начала круг, который всё должен был объяснить ей.
Михайлов продал Вронскому свою картинку и согласился
делать портрет Анны.
В назначенный день он пришел и
начал работу.
В поиске Ласки, чем ближе и ближе она подходила к знакомым кочкам, становилось больше и больше серьезности. Маленькая болотная птичка только на мгновенье развлекла ее. Она
сделала один круг пред кочками,
начала другой и вдруг вздрогнула и замерла.
Узнав все новости, Вронский с помощию лакея оделся
в мундир и поехал являться. Явившись, он намерен был съездить к брату, к Бетси и
сделать несколько визитов с тем, чтоб
начать ездить
в тот свет, где бы он мог встречать Каренину. Как и всегда
в Петербурге, он выехал из дома с тем, чтобы не возвращаться до поздней ночи.
Алексей Александрович откашлялся и, не глядя на своего противника, но избрав, как он это всегда
делал при произнесении речей, первое сидевшее перед ним лицо — маленького, смирного старичка, не имевшего никогда никакого мнения
в комиссии,
начал излагать свои соображения.
— Так видишь, — продолжал Николай Левин, с усилием морща лоб и подергиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить, что сказать и
сделать. — Вот видишь ли… — Он указал
в углу комнаты какие-то железные бруски, завязанные бичевками. — Видишь ли это? Это
начало нового дела, к которому мы приступаем. Дело это есть производительная артель….
Сдерживая на тугих вожжах фыркающую от нетерпения и просящую хода добрую лошадь, Левин оглядывался на сидевшего подле себя Ивана, не знавшего, что
делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно прижимавшего свою рубашку, и искал предлога для
начала разговора с ним. Он хотел сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это было похоже на упрек, а ему хотелось любовного разговора. Другого же ничего ему не приходило
в голову.
Возвращаясь домой, Левин расспросил все подробности о болезни Кити и планах Щербацких, и, хотя ему совестно бы было признаться
в этом, то, что он узнал, было приятно ему. Приятно и потому, что была еще надежда, и еще более приятно потому, что больно было ей, той, которая
сделала ему так больно. Но, когда Степан Аркадьич
начал говорить о причинах болезни Кити и упомянул имя Вронского, Левин перебил его.
Итак, я
начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление.
В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что
делать? я часто склонен к предубеждениям…
Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее этого не сказал. С этой минуты мы отличили
в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу
в глаза, как
делали римские авгуры, [Авгуры — жрецы-гадатели
в Древнем Риме.] по словам Цицерона, мы
начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились, довольные своим вечером.
Войдя
в залу, я спрятался
в толпе мужчин и
начал делать свои наблюдения. Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с большим жаром; она его рассеянно слушала, смотрела по сторонам, приложив веер к губкам; на лице ее изображалось нетерпение, глаза ее искали кругом кого-то; я тихонько подошел сзади, чтоб подслушать их разговор.
— Ну полно, полно! — сказал Печорин, обняв его дружески, — неужели я не тот же?.. Что
делать?.. всякому своя дорога… Удастся ли еще встретиться, — Бог знает!.. — Говоря это, он уже сидел
в коляске, и ямщик уже
начал подбирать вожжи.
В других домах рассказывалось это несколько иначе: что у Чичикова нет вовсе никакой жены, но что он, как человек тонкий и действующий наверняка, предпринял, с тем чтобы получить руку дочери,
начать дело с матери и имел с нею сердечную тайную связь, и что потом
сделал декларацию насчет руки дочери; но мать, испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное религии, и чувствуя
в душе угрызение совести, отказала наотрез, и что вот потому Чичиков решился на похищение.
Да ты смотри себе под ноги, а не гляди
в потомство; хлопочи о том, чтобы мужика
сделать достаточным да богатым, да чтобы было у него время учиться по охоте своей, а не то что с палкой
в руке говорить: «Учись!» Черт знает, с которого конца
начинают!..
— Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот упорно
делал вид, что роется
в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, — позвольте и мне с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех лет, с самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться
в свою очередь, с самого
начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
(Эта женщина никогда не
делала вопросов прямых, а всегда пускала
в ход сперва улыбки и потирания рук, а потом, если надо было что-нибудь узнать непременно и верно, например: когда угодно будет Аркадию Ивановичу назначить свадьбу, то
начинала любопытнейшими и почти жадными вопросами о Париже и о тамошней придворной жизни и разве потом уже доходила по порядку и до третьей линии Васильевского острова.)
Авдотья Романовна то садилась к столу и внимательно вслушивалась, то вставала опять и
начинала ходить, по обыкновению своему, из угла
в угол, скрестив руки, сжав губы, изредка
делая свой вопрос, не прерывая ходьбы, задумываясь.
— Это, брат, веришь ли, у меня особенно на сердце лежало. Потом надо же из тебя человека
сделать. Приступим: сверху
начнем. Видишь ли ты эту каскетку? —
начал он, вынимая из узла довольно хорошенькую, но
в то же время очень обыкновенную и дешевую фуражку. — Позволь-ка примерить?
Это был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией, который
начал тем, что остановился
в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивал взглядами: «Куда ж это я попал?» Недоверчиво и даже с аффектацией [С аффектацией — с неестественным, подчеркнутым выражением чувств (от фр. affecter —
делать что-либо искусственным).] некоторого испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую «морскую каюту» Раскольникова.
А вот что
сделаю: я
начну работу какую-нибудь по обещанию; пойду
в гостиный двор, куплю холста, да и буду шить белье, а потом раздам бедным.
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот чего я
в толк не возьму. Кажется, я все
делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать
в уровень с современными требованиями, — а они говорят, что песенка моя спета. Да что, брат, я сам
начинаю думать, что она точно спета.
«Мне тоже надо
сделать выводы из моих наблюдений», — решил он и
в свободное время
начал перечитывать свои старые записки. Свободного времени было достаточно, хотя дела Марины постепенно расширялись, и почти всегда это были странно однообразные дела: умирали какие-то вдовы, старые девы, бездетные торговцы, отказывая Марине свое, иногда солидное, имущество.
И на вопрос — кто она? — Таисья очень оживленно рассказала: отец Агафьи был матросом военного флота, боцманом
в «добровольном», затем открыл пивную и
начал заниматься контрабандой. Торговал сигарами. Он вел себя так, что матросы считали его эсером. Кто-то донес на него, жандармы
сделали обыск, нашли сигары, и оказалось, что у него большие тысячи
в банке лежат. Арестовали старика.
Ожидая, что она снова
начнет плакать, Самгин спросил: что
делает в Париже Алина?
— Ну, — сказал он, не понижая голоса, — о ней все собаки лают, курицы кудакают, даже свиньи хрюкать
начали. Скучно, батя!
Делать нечего.
В карты играть — надоело, давайте
сделаем революцию, что ли? Я эту публику понимаю. Идут
в революцию, как неверующие церковь посещают или участвуют
в крестных ходах. Вы знаете — рассказ напечатал я, — не читали?
Начиная с головы, человек этот удивлял своей лохматостью, из дырявой кацавейки торчали клочья ваты, на животе — бахрома шали, — как будто его пытались обтесать, обстрогать,
сделать не таким широким и угловатым, но обтесать не удалось, он так и остался весь
в затесах,
в стружках.
Вполголоса, растягивая гласные, она
начала читать стихи; читала напряженно,
делая неожиданные паузы и дирижируя обнаженной до локтя рукой. Стихи были очень музыкальны, но неуловимого смысла; они говорили о девах с золотыми повязками на глазах, о трех слепых сестрах. Лишь
в двух строках...
Это убедило Самгина, что купчиха действительно не понимает юридического смысла поступка, который он
сделал по ее желанию. Объяснить ей этот смысл он не успел, — Марина, сидя
в позе усталости, закинув руки за шею, тоже
начала рассказывать новости...
—
В Москве, когда мы с вами встретились, я
начинал пить. —
Сделав паузу, он прибавил: — Чтоб не думать.
— Не знаю. Не спрашивал. Но почему вы говорите — революция? Нет, это еще не она. Не представляю, чтоб кто-то
начал в воскресенье
делать революцию.
Сотни рук встретили ее аплодисментами, криками; стройная, гибкая,
в коротенькой до колен юбке, она тоже что-то кричала, смеялась, подмигивала
в боковую ложу, солдат шаркал ногами, кланялся, посылал кому-то воздушные поцелуи, — пронзительно взвизгнув, женщина схватила его, и они,
в профиль к публике,
делая на сцене дугу,
начали отчаянно плясать матчиш.
«Что же я тут буду
делать с этой?» — спрашивал он себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался
в шум ресторана за окном. Оркестр перестал играть и
начал снова как раз
в ту минуту, когда
в комнате явилась еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами,
в пенсне на вздернутом носу. Удивленно посмотрев на Клима, она спросила, тихонько и мягко произнося слова...
Он крепко вытер бороду салфеткой и напористо
начал поучать, что историю
делают не Герцены, не Чернышевские, а Стефенсоны и Аркрайты и что
в стране, где народ верит
в домовых, колдунов, а землю ковыряет деревянной сохой, стишками ничего не
сделаешь.
Над повестью Самгин не работал, исписал семнадцать страниц почтовой бумаги большого формата заметками, характеристиками Марины, Безбедова, решил
сделать Бердникова организатором убийства, Безбедова — фактическим исполнителем и поставить за ними таинственной фигурой Крэйтона, затем
начал изображать город, но получилась сухая статейка, вроде таких, какие обычны
в словаре Брокгауза.
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что
делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг
начинала петь густым голосом,
в нос и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения
в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Красавина. Да вот тебе первое. Коли не хочешь ты никуда ездить, так у себя дома
сделай: позови баб побольше, вели приготовить отличный обед, чтобы вина побольше разного, хорошего; позови музыку полковую: мы будем пить, а она чтоб играла. Потом все
в сад, а музыка чтоб впереди, да так по всем дорожкам маршем; потом опять домой да песни, а там опять маршем. Да так чтобы три дня кряду, а
начинать с утра. А вороты вели запереть, чтобы не ушел никто. Вот тебе и будет весело.
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив
в молодости лакейскую службу
в барском доме, был произведен
в дядьки к Илье Ильичу и с тех пор
начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего не
делал.
Начал гаснуть я над писаньем бумаг
в канцелярии; гаснул потом, вычитывая
в книгах истины, с которыми не знал, что
делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул
в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах,
в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи
в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
Илья Ильич понимал, какое значение он внес
в этот уголок,
начиная с братца до цепной собаки, которая, с появлением его, стала получать втрое больше костей, но он не понимал, как глубоко пустило корни это значение и какую неожиданную победу он
сделал над сердцем хозяйки.
Она
начала с того, что сейчас опустила шторы,
сделала полумрак
в комнате и полусела или полулегла на кушетке, к свету спиной.
Райский проговорил целый вечер с Тушиным. Они только теперь
начали вглядываться друг
в друга пристальнее и разошлись оба с желанием познакомиться короче, следовательно,
сделали друг на друга благоприятное впечатление.
Героем дворни все-таки оставался Егорка: это был живой пульс ее. Он своего дела, которого, собственно, и не было, не
делал, «как все у нас», — упрямо мысленно добавлял Райский, — но зато совался поминутно
в чужие дела. Смотришь, дугу натягивает, и сила есть: он коренастый, мускулистый, длиннорукий, как орангутанг, но хорошо сложенный малый. То сено примется помогать складывать на сеновал: бросит охапки три и кинет вилы,
начнет болтать и мешать другим.
Если сам он идет по двору или по саду, то пройти бы ему до конца, не взглянув вверх; а он
начнет маневрировать, посмотрит
в противоположную от ее окон сторону, оборотится к ним будто невзначай и встретит ее взгляд, иногда с затаенной насмешкой над его маневром. Или спросит о ней Марину, где она, что
делает, а если потеряет ее из вида, то бегает, отыскивая точно потерянную булавку, и, увидевши ее,
начинает разыгрывать небрежного.
Верочка была с черными, вострыми глазами, смугленькая девочка, и уж
начинала немного важничать, стыдиться шалостей: она скакнет два-три шага по-детски и вдруг остановится и стыдливо поглядит вокруг себя, и пойдет плавно, потом побежит, и тайком, быстро, как птичка клюнет, сорвет ветку смородины, проворно спрячет
в рот и
сделает губы смирно.
— Борис Павлович хотел
сделать перед обедом моцион, вероятно, зашел далеко и тем самым поставил себя
в некоторого рода невозможность поспеть… —
начал оправдывать его Тит Никоныч.
— Я вам
в самом
начале сказала, как заслужить ее: помните? Не наблюдать за мной, оставить
в покое, даже не замечать меня — и я тогда сама приду
в вашу комнату, назначим часы проводить вместе, читать, гулять… Однако вы ничего не
сделали…
Начинало рассветать. Он окинул взглядом деревья, и злая улыбка осветила его лицо. Он указывал, какие цветы выбрать для букета Марфеньки:
в него вошли все, какие оставались. Садовник
сделал букет на славу.
Это всегда только те говорят, которые никогда никакого опыта ни
в чем не
делали, никакой жизни не
начинали и прозябали на готовом.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это
сделал нарочно,
в досаде, — и к тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была и с
начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть, и существует персонально, а не
в виде разлитого там духа какого-то по творению,
в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), — то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.